Valle R. S., Kennedy J. F., Hailing S. (Eds.) (1989). Existential-phenomenological perspectives in psychology: Exploring the breadth of human experience. New York: Plenum. Walsh R., Shapiro D. (Eds.) (1983). Beyond health and normality: Explorations of exceptional psychological well-being. New York: Van Nostrand Reinhold. Williams D. E., Page M. M. (1989). A multidimensional measure of Maslow's hierarchy of needs. Journal of Research in Personality, 23, 192-213. Yankelovich D. (1981). New rules: Searching for self-fulfillment in a world turned upside down. New York: Random House. Глава 11. Феноменологическое направление в теории личности: Карл Роджерс
Б. В. Зейгарник (1981) вспоминает случай в ресторане, когда Левин, подозвав официанта, который еще не выполнил заказ, попросил того вспомнить, что нужно подать к определенному столику. Несмотря на то что официант обслуживал несколько столиков, он безошибочно воссоздал в своей памяти тот заказ, который еще не выполнил. Когда же Курт Левин попросил его вспомнить, что заказывала покидающая ресторан пара, официант весьма сбивчиво смог вспомнить, какие блюда он принес для уходящих посетителей. И это после того, как он несколько раз подходил к ним, приносил и уносил тарелки. Объяснить этот феномен можно было только тем, что в основе воспроизведения лежит напряженная система. Если система «разряжена», потребность вспоминать заказ пропадает. Теперь это предположение необходимо было проверить экспериментально. Б. В. Зейгарник, ученица Левина, осуществила экспериментальную проверку вышеизложенной гипотезы. В 1927 году она провела опыт, в процессе которого участникам предлагался некоторый набор задач. После того как они решали несколько из них, работа искусственно прерывалась. Таким образом, участники не решали весь намеченный набор задач. Гипотезы этого исследования были следующими: «- Напряженное состояние возникает тогда, когда человек получает задание для выполнения. - Когда задание выполнено, напряжение снижается. - Когда задание не закончено, сохранение напряженности повышает вероятность того, что оно сохранится в памяти.» То есть основная гипотеза заключалась в следующем: незавершенные действия будут запоминаться лучше, чем завершенные. После эксперимента Зейгарник попросила воспроизвести содержание заданий. Анализ ответов испытуемых показал, что воспроизведение незаконченных действий превышает воспроизведение завершенных действий в 1,9 раза. Эта закономерность получила название эффекта Зейгарник. Итак, незаконченные действия запоминаются почти в два раза лучше, чем завершенные. На основании эксперимента можно сделать вывод о том, что мнемоническая деятельность (то есть деятельность, связанная с запоминанием) определяется не закрепившимися в прошлом опыте ассоциациями, не количеством повторений, а наличием намерения сделать что-то в данный момент времени. Наличие напряженной (заряженной) системы, направленной на выполнение действия в будущем, приводило к установлению цели и обусловливало реальную деятельность данного момента — воспроизведение. Но при изменении цели деятельности лучшее воспроизведение незавершенных действий не наступает. Действенными потребностями оказываются те, которые в проблемной ситуации приводят человека к принятию решения. М. Овсянкина, так же как и Б. Зейгарник, российская студентка Левина, решила проверить предположение о сохранении напряженности в психологической среде, если действие не завершено, следующим образом. Ее гипотеза состояла в том, что человек склонен возвращаться к выполнению незавершенных заданий. Испытуемым предлагался ряд заданий. Под различными предлогами экспериментатор прерывала выполнение каждого из них. Затем делала вид, что не наблюдает за испытуемыми. В 86% участники эксперимента возвращались к выполнению незавершенных заданий. Таким образом, гипотеза подтвердилась. Результат этого эксперимента напоминает одну комичную ситуацию. Девочка занимается на фортепиано. Ей необходимо поупражняться в гаммах до определенного времени, скажем, до шести часов. Рядом с ней сидит папа и читает газету. Девочка множество раз подряд проигрывает одну и ту же гамму, но ровно в шесть часов вскакивает с кресла и убегает на улицу, не доиграв две ноты. Через некоторое время папа начинает проявлять признаки легкой нервозности, а затем встает, подходит к инструменту, доигрывает те самые недоигранные две ноты и успокоенный садится обратно читать газету. Почему же девочка не доиграла до конца? Видимо, ее деятельность не была связана с гаммами. Скорее всего она считала минуты до того момента, когда можно будет пойти погулять.
То новое, что внес Августин в последний синтез античной мысли — в неоплатонизм, пролагая ему путь в Возрождение, в его прошлое и будущее, точно отмечено и резюмировано А. Ф. Лосевым, и потому я ограничусь здесь цитатой. «Греческий и восточный неоплатонизм являются системами слишком логическими, слишком абстрактно-философскими, слишком объективно-онтологическими. Им чужда та теплота чувства, та субъективная взволнованность, та жажда покаяния и искупления и вообще вся та субъективно-психическая жизнь, которую Августин так с глубиной и блеском выразил в своей «Исповеди». Дело не в том, что у него не все так точно и диалектично, как в законченном неоплатонизме. Поэтому как ни близок неоплатонизм к западному Ренессансу и как ни является его основой или, вернее, одной из основ, все же он не может заменить августиновских слез, августиновской интимности переживания и авхустиновской сердечной любви к христианскому учению, хотя бы еще и далекому от окончательных логических формулировок»54. В Возрождении, конечно, было всего много и много разного: и «слишком человеческих» слез и переживаний, которым христианство придало особый смысл и глубину, и слишком «сверхчеловеческого смеха», принесенного другими богами, богами мифов и мифологем, враз ожившими и в историю ворвавшимися, в мистическом соединении влекущими ее в «по ту сторону добра и зла». Слишком многие «сверхчеловечные» не остановились там, где прервал свой путь Августин, обратившись к священному тексту, а исчерпали путь, до конца, став для Ницше и истории прообразами будущих Заратустр55. Что же касается борьбы христианства с монтанизмом Тертуллиана, то это был ключевой момент для истории христианства, что справедливо подчеркивает А. Шмеман56. В лице Тертуллиана христианству пришлось выступить против собственного этического идеала, понятого абсолютно, пришлось встать перед необходимостью осудить не зло, а проистекающий из абсолютного идеала добра нравственный ригоризм, пришлось осудить наиболее требовательных и непримиримых последователей* Необходимо оказалось дать более продуманное и глубокое понимание исторической реальности, обосновать ее перед лицом этических требований, противопоставить этику метафизике5'. С новой силой эта«проблема проявила себя много позже, в споре Лютера с католической церковью. Как хорошо заметил Ф. Хайлер, онтологии католицизма Лютер противопоставил этику протестантской проповеди, он же предпринял решительную попытку демифологизировать христианство и устранить из него мистику. Но то было не только личное желание Лютера и понимание им христианства, то было и проявление глубинной сущности Нового времени.
