Второй вид высшего сознания — это состояние возвращения, или устойчивости, — бака, пребывая в котором, каждый является частицей вселенной, но не интересуется собственным положением в мире или благами. Осознанность Божественного элемента во всем сущем проявляется столь сильно, что личные цели представляются чем-то вторичным и неважным по сравнению с заботой о творении Господа (Arberry, 1966, р. 131-145; Ibn 'Arabi, 1981). Индивид пребывает в мире, но отделяет себя от всего сущего. «Я смеюсь, когда слышу, что рыба в воде испытывает жажду» (Kabir, 1977, р. 9). Следующая история, которую мы здесь приведем, показывает могущество человека, который осознал как фана, так и бака, который одновременно ощущает себя как все и ничто. «На придворном пиру все сидели соответственно своему рангу в ожидании султана. Вдруг в зал вошел какой-то бедно одетый человек и занял место, предназначенное для персоны более знатной, чем кто-либо из присутствующих. Премьер-министр рассерженно потребовал, чтобы этот человек назвал себя. «Ты визирь какого-нибудь султана?» «Нет, мое положение выше, чем у визиря». «Ты премьер-министр?» «Нет, я выше и премьер-министра». «Ты переодетый султан?» «Нет, мое положение еще выше».
Все ли это? Неужто разрыв? Без малейшей надежды на общий язык, пусть хоть через открытое столкновение? Но теперь уже так наш сфинкс распалился,— до того он нуждается в отголосках для своей темной паучьей игры,— что, не в силах более ждать и.выдавая последний свой козырь, он ставит прямо в упрек Пастернаку недостаточное, на его взгляд, усердие в защите друга. Для него ведь, ясное дело, «мастера» в каждом цехе друзья и приятели. «Я бы на вашем месте...» Мы-то знаем прекрасно,— да кто ж не знал?— что делал он — на месте собственном — с друзьями и и свойственниками, с мастерами и приятелями мастеров: прогоняя их неразличимо сквозь ту же игру в ночные загадки, передоверенную, тюрьма за тюрьмой, игровой уравниловке ночных допросов, он их опутывал, выпускал из них кровь и щелкал их запросто, как мух или вшей. И если друзей он подчас выделял, если оказывал им предпочтение, то лишь изуверством особенно мстительным, истязательством особенно изощренным, словом, смертью более личностной, пока не обретала она, бесконтрольная, своего общего лица... X.— Что ж необщего в том, что, увы, ей предшествовало?
