1. Что вы ищете? (Пусть у вас сформируется ответ, неважно, насколько этот ответ будет необычным.) Где вы ищете? Достаточно ли там света? Какие ассоциации пробуждают у вас эти вопросы? Что вы теперь чувствуете? 2. Теперь подумайте о ключе. От чего этот ключ? Какой «ключ» необходим сейчас в вашей жизни? (Опять дайте сформулироваться ответу, образу или идее; не торопитесь.) 3. Теперь скажите себе: «Я потерял мой ключ». Какие ассоциации пробуждает в вас это утверждение? 4. Теперь скажите себе: «Мой ключ в моем собственном доме». Какие мысли и чувства у вас возникли? 5. Теперь сложите вместе всю вашу историю: «Я ищу мой ключ, который, как мне известно, на самом деле находится в моем собственном доме, в местах, где, я знаю, этого ключа нет, но где больше света». Поразмышляйте еще над этой историей. В дополнение к личным ассоциациям, которые может вызвать эта история, я предлагаю еще одну... Две области разума противостоят одна другой: свет, или «день», и тьма, или «ночь». Ключ внутри дома, в темной, неисследованной части дома, разума или науки. Обычно нас привлекает и слегка ослепляет свет дня, поскольку при дневном свете легче искать потерянные предметы. Но то, что мы ищем, может просто быть в другом месте, и часто мы вынуждены на ощупь неуклюже шарить во тьме, чтобы найти потерянное. Когда мы наконец найдем то, что ищем в темноте, мы можем затем перенести это на свет и синтезировать все стороны разума (Ornstein, 1972, р. 174-175). --- Растворение и возвращение Суфии описывают два высших состояния сознания: растворение и возвращение. Первое состояние единения, или растворения, — фана, в котором идентичность индивида сливается со всем сущим. В этом состоянии человек не воздвигает барьеров между собой и Богом, потому что совершенно ясно, что на самом деле никаких барьеров не существует. Человек становится подобным капле воды, которая сознает, что является частицей океана, или струе воздуха, сознающей себя частью ветра. «Из-за того, что кто-то придумал слово «волна», должен ли я отделять ее от воды?» (Kabir, 1977, р. 29).
Давайте теперь рассмотрим основные положения о природе человека, лежащие в основе теории личностных конструктов. Основные положения Келли относительно природы человека Как уже отмечалось, философия конструктивного альтернативизма предполагает, что Вселенная реальна, но разные люди интерпретируют ее по-разному. Это означает, что наша интерпретация событий оказывает большее влияние на наше поведение, чем сами события. Доктрина Келли также означает, что различия между персонологами относительно природы человека являются отражением их уникальной конструктной системы. И сам Келли не был исключением в этом вопросе. Как и все другие теоретики, системы которых мы обсуждали в этом учебнике, Келли представляет природу человека, основываясь на своей собственной интерпретации психологической реальности. Его исходные философские положения, обсуждаемые ниже, представлены на рис. 9-1. Сильная Умерен-ная Слабая Средняя Слабая Умерен-ная Сильная Свобода + Детерминизм
— Если вспомнить, что Архимеда сразил слепой взмах римского меча, а Веберна укокошила безрассудная пуля американского патруля, ничто в сравнении не покажется менее удивительным и более естественным. Между созревшим органически именем и механически настигающей гибелью нет пробела ни для загадки, ни вообще для знака вопроса. Почему же тогда, в силу какой зависимости они предположительно на сей раз возникают? Разве не испарились бы они тотчас, не будь произвольно составленного отношения, внушаемого глуховатой хрипотцой заядлого табаковеда, которая выдает себя с конца кремлевского провода за голос древнего сфинкса? Ведь в таких уравнениях безносая не нуждается, и если для поэта собачья смерть — удел привычный или, может быть, отличительный, не нужны ей в обоснование чьи-то запутан-нейшие выкладки... Так что вполне естественно, нисколько не удивительно и по-человечески, я сказал бы, понятно, что Пастернак в ответ, не распространяясь о Мандельштаме-поэте,— всего несколько сбивчивых неуклюжих фраз,— настаивал как раз на неуместности любого ответа: «Дело не в том». В чем же можно его упрекнуть, и кто из нас вправе его судить? Попытаться внимать ему, найти в себе для него очаг взаимности и гостеприимства — ничего иного нам не дано. Ибо до сих пор он несомненно сумел выдержать испытание. Если вопрос он, по существу, отклонил, то от него все же не уклонился, к околичностям не прибегал и в оговорках не путался, а, напротив, в немногих словах объяснившись начистоту, отозвался тем самым на чужую беду наипрямейшей, не рассуждающей справедливостью... И однако ужасная двусмысленность этой встречи — и вместе с тем этого недоразумения — не ограничивается навязываемой связью, за которой мерещится и манит взгляд загадочность зыбкая, хотя и цепкая, в самой своей чрезмерности едва различимая, как сеть разрастающейся впотьмах паутины. Вечный сфинкс... здесь ли он? Этот голос... его ли? Таков, по-видимому, и впрямь единственный вопрос, который стоит принять во внимание, чтобы, то ли его исчерпав, то ли отвергнув за неправомочностью, уйти поскорее прочь. Потому что невыносимое заключается тут, пожалуй, не в том, что чудовищность безликая, безглазая и бескрылая притязает на звероподобие мифически-твердокаменное, а ее извращенное человекообразие губит с помощью головоломно-бессмы-сленнейших тенет,— ведь, в конце концов, двум смертям не бывать, и с такой несусветностью мы бы еще смирились,— самое нестерпимое все-таки в том, что испытуемый — ибо он не ответчик, а только невольный гарант и свидетель — связан косвенно чужой безответностью и отвечать должен чужой головой. Вот что значит на деле громкое «мы» с его предрешенной круговой порукой *, которую движимый состраданием Пастернак принять, как мы видели, отказался... * На ней держится планетарный механизм заложничества. Если каждый них перед нами в ответе, то и все они с нами повязаны одной веревочкой.
