«Это то, что необходимо сделать в первую очередь, чтобы излечиться, — ответил Байазид. — Но, как я тебе уже сказал, ты неизлечим»» (Al-Ghazzali, 1964 а, р. 128-130). Женщины и суфизм, женщины и Ислам Всегда трудно выделить культурные, религиозные и психологические идеи, касающиеся особого положения женщин; тем не менее необходимо попытаться понять, какую роль отводит женщинам философия суфизма. Начиная со времен первоначального становления ислама как мировой религии появились женщины, которые среди последователей суфизма и в ортодоксальном исламе считались святыми. От Рабии (Rabia, 717—801), и до настоящего времени эти святые почитались, и их духовный труд пользовался таким же уважением, что и работа мужчин (Smith, 1977). Как разъяснял один из первых учителей-суфиев, в духовной жизни не может быть ни мужчин, ни женщин (Snabistari in: Smith, 1977). Среди современных суфийских наставников и в суфийских группах есть женщины. Курс обучения основывается на возможностях индивида, а не на том, к какому полу он принадлежит. Ирина Твиди (Irina Tweedie, 1979) в живом и подробном сообщении рассказала о своем обучении и духовном развитии под непосредственным руководством современного суфийского учителя. По существу, с возникновением ислама изменился статус женщин, им была предоставлена возможность «легальной защиты в таких вопросах, как заключение брака, развод и права наследования, что знаменовало значительное улучшение положения женщин по сравнению с доисламским обществом» (Smith, 1980, р. 517). «Не смотри на мою внешнюю форму, но возьми то, что я даю тебе» (Rumi in: Shah, 1970 а, р. 31). Несмотря на духовное равенство с мужчинами и на то, что вообще статус женщин благодаря исламу несколько улучшился, положение женщин во многих исламских культурах все еще далеко от подлинного равенства. Как в Европе, так и в Америке, как в Северной, так и в Южной, женщины не получили равных с мужчинами прав в возможностях получить образование, в отношении собственности, а также в свободе путешествовать и духовно расти. На Западе появляется все больше литературы, в которой рассматривается противоречие между репрессивными подходами, все еще существующими во многих мусульманских странах, и тем фактом, что согласно серьезным исследователям ислама, религиозные и духовные доктрины не поддерживают это подавление женщин (Smith & Haddad, 1975). Абу Хамид Гacали Труды Абу Хамида Мухаммеда, известного как Газали (1058—1111), относятся к числу наиболее популярных суфийских сочинений. Благодаря его влиянию многие исламские теологи приняли суфизм и стали рассматривать его как часть формального ислама. Его называли живым доказательством истинности ислама или возродившим ислам, и он является одной из главных фигур исламской теологии. Авторитетные западные ученые признают, что Газали был одним из немногих мусульманских мыслителей, оказавших большое влияние на позднейшую христианскую философию. Благодаря его сочинениям изменился взгляд общественности на суфизм; если сначала это учение казалось подозрительным и даже еретическим, то затем его стали признавать как ценную и существенную часть ислама. «Если Суфизм обрел прочное положение и многие мусульманские богословы признали, что в нем заключается духовная сущность ислама, это является прямым результатом работы Газали» (Shah, 1964, р. 148).
Индивидуальность и организация. Вывод об индивидуальности особенно полезен для понимания уникальности личности: «Люди отличаются друг от друга тем, как они интерпретируют события» (Kelly, 1955, р. 55). По Келли, два человека, будь они даже идентичными близнецами или, предположим, имей они схожие взгляды, обращаются к событию и интерпретируют его по-разному. Каждый человек понимает действительность с «колокольни» своего уникального личностного конструкта. Итак, разница между людьми состоит в том, что они интерпретируют события под разным углом зрения. Имеется большое количество примеров, показывающих, что система конструктов каждого человека уникальна. Рассмотрим традиционную разницу во мнениях между политическими либералами и консерваторами по таким вопросам, как благосостояние, военное вторжение на чужую территорию, аборты, налоги, принудительная национальная интеграция, порнография и высшая мера наказания. Или подумаем о том, почему студенты могут не соглашаться с профессорами, профессора с заведующими кафедрами, заведующие кафедрами с деканами и все они — с президентом колледжа. Или то, что называется «проблема отцов и детей» — несовпадение во взглядах между людьми разных поколений — ситуация, которую в теории Келли точнее можно назвать «несовпадение личностного конструкта». Во всех этих примерах люди расходятся во взглядах, потому что каждый действует в пределах своей системы конструктов. Неудивительно, что люди не могут согласиться друг с другом — с точки зрения Келли, они даже говорят не об одном и том же! По мнению Келли, кроме того, что личностные конструкты имеют отличительные черты, они и организованы в человеке по-разному. Это четко указано в его выводе об организации: «Каждый человек специфически развивает в соответствии со своей возможностью прогнозировать события систему анализа, определяющую ранговые отношения между конструктами» (Kelly, 1965, р. 56). Этот вывод показывает, что люди организуют свои личностные конструкты иерархически, чтобы свести до минимума несовместимость и несоответствия. И, еще того важнее, он подразумевает, что люди отличаются друг от друга не только по числу и типу конструктов, которые они используют в своих суждениях о мире, но также тем, как они организуют свои конструкты. Короче, было бы ошибкой думать, что конструкты беспорядочно теснятся в сознании человека и применяются каждый по отдельности. По Келли, организация личностных конструктов весьма логична: конструкты организованы в пирамидальную структуру так, что некоторые из них находятся либо в подчиняющей, либо в подчиненной позиции относительно других частей системы. (Конечно, конструкт может быть и совершенно независимым от всех других.) Подчиняющий конструкт включает в себя другие конструкты, а подчиненный конструкт включен в другой (подчиняющий) конструкт. Конструкт «хороший—плохой», например, может включать в себя оба полюса конструкта «сексуальный—несексуальный». Следовательно, первый конструкт подчиняет последний. Эту мысль можно пояснить на примере мужчины-сексиста, который анализирует девушку — модель месяца в журнале «Плейбой». Он, возможно, интерпретирует ее как «сексуальную» и, следовательно, в терминах подчиняющего конструкта как «хорошую». Но даже в системе конструктов самого законченного сексиста «хороший» обычно подразумевает больше, чем «сексуальный». Например, он может интерпретировать интервью месяца в том же журнале как «хорошее», потому что оно «вдохновило» его. В этом случае конструкты «сексуальный—несексуальный» и «вдохновляющий—не вдохновляющий» будут подчиненными по отношению к подчиняющему конструкту «хороший—плохой». Но главное здесь то, что люди создают различную иерархию личностных конструктов. Подчиняющие и подчиненные конструкты в системе одного человека не обязательно занимают такое же положение в системе другого. Келли предположил, что только если мы знаем, как человек организует конструкты, мы можем правильно судить о его поведении. Однако Келли считал, что иерархические отношения конструктов — величина непостоянная. Организация конструктов сохраняет связь с событиями только тогда, когда она имеет прогностическую эффективность, что справедливо и для самих конструктов. Действительно, Келли считал вполне допустимым, что два конструкта меняются местами в иерархии, и подчиненный конструкт может стать подчиняющим и наоборот. Например, человек однажды почувствовал, что «любить—не любить» включает в себя (в числе других) и конструкт «принять—отвергнуть». Однако в результате последующего опыта человек может прийти к другому заключению, а именно: значение «принятия» гораздо основательнее и шире, и «любить» находится в подчиненной позиции по отношению к нему. Следовательно, иерархическое построение конструктов не следует понимать как инертное или законченное.
Это ли приближает нас к вашей разгадке? Однако и здесь речь идет просто-напросто об исторической особи, которая не только предельно ясна, но в самой этой ясности так опостылела, что, пожалуй, могла бы служить абсолютным мерилом той беспросветно-убийственной скуки, какой вообще неизбывно разит от всяческих «деятелей истории». Что ж тогда остается во мраке? Быть может, беспримерная — не столько даже по силе упорства, сколько по затаенной, вплоть до посмертных глубин, живучести — воля? Но насколько же,— тайное снова выдано явным, — тускл, тяжел и топо-рен несущий ее сосуд! Нет, этого вероломно-опасливого Голиафа никак не запишешь в романтические герои. Что в нем, пусть скажут мне, интригующе-загадочного? Где и в чем — как у того же Адольфа — без удержу вспыхивающий демонизм? Если он в Сталине подчас себя и выказывает, то уж выражение себе находит какое-то сумеречно-мутноватое, проявляясь не в нагляднейших формах государственной пакости или политического окаянства, не там вовсе, пожалуй, где он исподволь ставит подножку обескровленному противнику или ошарашивает жертву внезапным приступом своего людоедского юмора, а в рамках, с позволения сказать, гораздо более интимных, когда, насупившись в углу за столом на кремлевской вечеринке, предоставленный, в сущности, самому себе, он швыряет для развлечения в лицо жене чьи-то слюнявые, из пепельницы, окурки. Но какая же тут неясность? Сценка до того знакомая, почти антологически характерная, что, вывод, по-видимому, напрашивается сам собой. Нужно лишь сделать еще одно отступление Русская литература уже смолоду довольно быстро разглядела за хмурящейся в туманах фигурой демонического господина самые заурядные, плоские, стершиеся, как трюизм, черты мелкого беса Странные судьбы, диковинный мир и удивительная «логика слова»! Ведь лермонтовский демон, несмотря на кое-какие по сторонам совпадения, так и остался один, родственников не имея и потомками не обзаведясь. А вот одинокий и загадочнейший когда-то Печерин, должно быть, не просто ровесник по сей день не разгаданного сиротливого Чичикова*! Неужели же он, а быть может, и благороднейший Чацкий несут ответ за потянувшуюся вереницей по чичиковским следам канитель, которая, до предела напрягшись в двусмысленной паре Ставрогина — Верховенского, завершилась вскоре бесславно марионеточной недотыкомкой Передонова и судорожными, на революционном ходу, чертиками Белого? Ну а что если не завершилась, если магией книжной не обошлась? Неужто все эти с юношества исстрадавшиеся, незрело-мизантропические «лишние люди», сохранившись на уровне молекулярном даже в крайних, грубейших перевоплощениях, действительно проложили дорогу к уныло-бесцветному и безвозрастно-мстительному «мелкобесию» И.B.C.? Расстояние здесь и впрямь преогромное, да и поиск виновных — занятие праздное, но подумайте только: ведь дистанция размера не меньшего, едва ли не бесконечная, отделяет этот тяжеловесный итог и от резво кружащихся, жалобно воющих,, куда-то — как Чичиков и Вечный Жид — гонимых пушкинских бесов, хотя тут-то уж ряд несомненно один: Достоевский знал, что делал, когда эти строфы выбрал эпиграфом, а от Достоевского ведет линия явная**, и до нас потом — рукою подать... * Мережковский, многое в Гоголе разглядевший, все же слишком, мне кажется, к Чичикову жесток, когда безоговорочно зачисляет его в серо-мышиное чертово воинство. Я-то так до сих пор и не знаю, кто он: Улисс посреди чудовищ, бес гонимый среди пригвожденных людей (у него-то свой гвоздь в неприличнейшем месте), предвосхищающий литературных антигероев человек без свойств (а по ремизовскои расшифровке, рядовой человечий цветочек) или просто-напросто («жить хоцца») опередивший время, заурядно-незаурядный, беспризорный и поднадзорный советский плут.
