Газали (Al-Ghazzali, 1986 b) так описывает поверхностный и духовный уровни поста: «Соблюдение поста для обычного населения заключается в воздержании от удовлетворения аппетита желудка, а также сексуального аппетита, как это уже было описано ранее. Соблюдение поста для избранных заключается в том, чтобы уши и глаза, язык, руки, ноги не были бы источником греховных чувств и чтобы другие чувства тоже не были бы греховны. Соблюдение поста для элиты среди избранных — это пост сердца, воздержание от мелочных, обыденных мыслей и суетных тревог, а также сосредоточенность на мыслях о Боге и о том последнем дне, который ждет всех нас, отрешенность от всего мирского» (р. 20). Пост укрепляет волю; считается, что он оказывает большую помощь в борьбе с нашим низшим «я», или «нафс» (см. раздел «Препятствия»). Милосердие В конце месяца Рамадана каждый дом (семью) просят пожертвовать одну сороковую, или 2,5 процента, накопленного богатства в пользу бедных. «Если бы Бог захотел, он мог бы сделать всех людей богатыми, но для того, чтобы испытать тебя, он создал бедных, чтобы ты мог принести им твой дар» (Al-Ghazzali, 1972, р. 16). Сказано в Коране, что все сущее происходит от Бога; владение различными богатствами и деньгами рассматривается как охрана собственности, и владелец, сохраняя свое право на крупную собственность, возвращает часть своих богатств мусульманскому сообществу, откуда эти богатства пришли. Паломничество в Мекку Кааба в городе Мекке, в Саудовской Аравии, — самая большая святыня ислама. Каждый мусульманин должен посетить ее хотя бы раз в жизни, если обстоятельства позволяют ему это. Каждый год бывает особая неделя, когда совершается паломничество в Мекку. И есть ряд предписанных наблюдений, которые должны сделать паломники. Этот ежегодный ритуал помогает разным мусульманским народам не забывать свою историческую связь. Паломничество — это время, когда взрослый человек целиком отдает свои помыслы не мирским интересам, а духовным. Коран
Психологи традиционно используют концепцию мотивации для того, чтобы объяснить два аспекта поведения: а) почему люди ведут себя активно и б) почему их активность направлена на одно, а не на другое. С точки зрения Келли, термин «мотивация» подразумевает, что люди по своей природе статичны и действуют только тогда, когда их вдохновляет какая-то особая сила. Сам он отвергал концепцию, что люди инертны или реактивны по природе и начинают действовать только под влиянием внутренних или внешних сил. По Келли, у людей для мотивации нет иной причины, как только та, что они живы (Kelly, 1958). Действительно, суть жизни — движение или развитие; люди представляют собой одну из форм этого всепроникающего движения. Исходя из этого, не требуется специальной концепции (например, влечения, потребности, инстинкты, поощрения, мотивы) для объяснения того, что является причиной или мотивацией поведения человека. Возражение Келли против использования концепции мотивации для объяснения поведения пришло из его опыта практикующего психотерапевта. Как выяснилось, чтобы помочь пациентам, не обязательно приписывать им какие-то мотивы. Мотивационные концепции — это интерпретация того, что психотерапевты обнаруживают в поведении своих пациентов. Они могут быть полезны для прогноза поведения (например, Памела ленива и поэтому, возможно, вовремя не закончит школу), но они бесполезны для понимания человека и оказания помощи ему, потому что отражают взгляд психотерапевта, а не пациента. Далее Келли отмечал, что мотивационные утверждения в большей степени характеризуют того, кто их высказывает, а не того, чьи мотивы обсуждаются: «Когда мы видим человека, озабоченного поиском мотивов, обычно оказывается, что он один из тех, кто чувствует угрозу со стороны коллег, и хочет поставить их на место» (Kelly, 1969, р. 77). Келли характеризует современные теории мотивации и противопоставляет их своей точке зрения следующим образом: «Теории мотивации можно разделить на два типа — теории толчка и теории тяги. В теории толчка можно найти такие термины, как влечение, мотив или даже стимул. В теории тяги используются такие конструкты, как цель, ценность или потребность. Используя хорошо известную метафору — есть теории сенных вил, с одной стороны, и теории моркови, с другой. Но наша теория не относится ни к одной из них. Так как мы предпочитаем заглянуть в природу самого живого существа, нашу теорию, вероятно, лучше всего назвать ослиной теорией» (Kelly, 1958, р. 50). Теория личностных конструктов рассматривает человека в качестве активного и думающего организма просто потому, что он живой. Следовательно, «мотивация» — это излишний конструкт.
А ведь смеемся мы гут невпопад. Не над чем зубы скалить! Разве что над своей же младенческой слепотой или над собственным страхом, которому иначе не совладать с чудовищнейшей реальностью. Вот и выходит — не парадоксально ли? — что в первом случае, уже нисколько не удивляясь мрачности тютчевского озарения, мы все-таки находим ситуацию развивающуюся и человека исторического, который, если даже он и обречен, сохраняет в себе неразгаданность будущего, тогда как в случае втором мы по сей день дивимся непостижимости особого — с подведенной черты — внимания к человеку всего лишь смертному, испытуемому опосредствованно в замкнувшемся кругу и, главное, окажись он действительно мастером, безвозвратно лишающемуся исторического, более или менее гадательного горизонта. А ведь это я о Мандельштаме, который так хотел верить, что «небо будущим беременно»! Спрашивается: может ли отраженно-загадочное, отовсюду лезущее, повсюду заглядывающее, во все стороны пальцами тычущее, на тысячи голосов бормочущее либо горланящее природное чудище, — способно ли оно однажды, когда выйдут сроки, перерасти или преобразиться — по примеру тютчевского тождества — в чудовище сверхприродное и двойственное, подстерегающее одиноко и целенаправленно, сосредоточившее в себе наши пути и перепутья, в человекозверя, загадывающего на первый взгляд внятные и смысловые, а на самом деле путаные и бессмысленные головоломки, — и преобразиться именно для того, чтобы теперь уже собственной волей утвердить у нас раз навсегда такую технику террористической власти, при которой ложность загадки оборачивается непреложной истиной бытия, тщетность гаданий — законом осознанной необходимости, а их общее, призрачное в застойности время — единственной мерой смертного ожидания? Только прежний ли это окажется сфинкс, и то же ли самое перед ним ожидание? Или, быть может, пока оно длится, кто-то свыкнется с мыслью, что разгадки тут нет, есть лишь сфинксоподоб-ное, на пружинах, страшило: подберет за туманом бессмыслицы самый грубый смыслооткрывающий ключ и, решительно вставив его в механическое отверстие, распахнет снова настежь время истории? Хоть в уме только, хотя бы задним числом... Или же, может быть, кто-то другой, в механизмы не веруя и об истории не заботясь, просто-напросто скажет себе, что Эдипова смысла в отверстии нет, так что не к чему попусту и пружины нащупывать?.. Словом, выход нашелся бы, с ключом или без, да и за Пастернака я бы тотчас ответил, если бы не стояло в ушах чье-то — вползвука, одними губами — пронзительное «за что?», на которое не приносят ответа все эти благоразумные или и, разумеется, ответа не даст тот, кто спрашивать привык только сам *...