В обширном и полном противоречий синкретизме католической церковной системы примитивная сущность культа и утонченная мистика являются самыми важными и самыми жизнеспособными элементами. И культ, и мистика проникли в христианство извне, причем относительно рано, и по своему происхождению не являются христианскими. Исконно христианская религия, ведущая свое начало от пророков Израилевых и подвергшаяся сильному влиянию позднеиудейской апокалиптики, само исконное Евангелие Иисуса и евангелические свидетельства о Нем никогда не смогли бы породить из своего собственного содержания католическую систему культов и мистики. Только посредством соединения с низшими и высшими слоями античной религии стало возможным возникновение католической набожности. В этом соединении античные нравы были облагорожены и одухотворены; в нем античная мистика утратила свое однообразие и безличность, достигла богатства форм, невозможное для нехристианской мистики, включая и индийскую. Но психологическая чистота христианской религии, выраженная в текстах Нового Завета, была затуманена и затемнена чужеродными элементами. Неудивительно, что в истории христианской религии никогда не было попыток, направленных на обновление исконно христианских идеалов. Христианские секты вновь и вновь разжигали пламя раннехристианских эсхатологическо-хилиастических надежд, пытаясь буквально воплотить нравственно-религиозные требования Нагорной проповеди и коммунистические идеалы апостольской истории. В движении францисканцев, на которое повлияли вальденсы, католическая церковь вобрала в себя эти тенденции, дисциплинировала их и тем самым лишила опасного острия. Но все эти движения были лишь наивными попытками возобновления, попытками, стремящимися возвратить христианство к иудейской секте, которой оно исконно и было. Но к действительному обновлению ранне-христианского духа, т. е. к возрождению основной религиозной силы, которая существовала в пророках Израилевых и певцах, в Иисусе, Петре и Павле, никогда не пришли. Нечто подобное мог совершить только выдающийся пророческий гений, вооруженный неповторимым религиозным даром. Таким геншгм стал Лютер. Он был столь же мало новатором и основателем религии, сколь и восстановителем, поэтому вообще правомерен вопрос: «А правильно ли называют его реформатором?» Лютер не подражал, как сектанты, рабско-механически первоначальному христианству, он даже не восстанавливал, как это обычно принято, павло-иоанновское Евангелие в адекватной форме, — он более всего обновил (причем в связи с опытом познания Христа ап. Павлом и четвертым евангелистом) пророческо-библейский, израильско-христианский религиозный тип, обновил с той суверенной свободой, которая придана религиозному гению. Лютер решительным и смелым ударом разрушил синкретизм католической церкви и Евангелие, которое в большом католическом соборе было одним из основных камней наряду с другими, сделал основным и краеугольным камнем***. *6*Он предпринял колоссальное сокращение христианства, которое нам представляется особенно бедным и пуританским в сравнении с богатством католического синкретизма. Он отверг примитивные чувственные античные культы и обряды, поставив на их место Духовно-словесную службу Бету, которая на первый взгляд к тому же кажется слишком трезвой и хрупкой. Он — и это с точки зрения истории религии его самое значительное деяние — освободился от католической мистики и поставил на ее место набожность, ориентированную на библейскую, пророческо-еванге-лическую религию. Подобно тому как августино-ареопагитско-бер-нардиновская мистика Мехтильды, Экхарта, Сузо и Таулера была оформлена немецким духом, так библейско-пророческий тип религиозности был проникнут и оформлен благодаря Лютеру немецким нравом. У Лютера речь идет не только, как утверждаем Трёльч, о чистом преобразовании средневековых идей, о новом решении средневековых проблем, а о новом творении на совершенно новой основе, о ????????? ??? ???? ?????. И при этом не следует забывать, что Лютер некоторое время учился у мистиков8. Сначала его учителями были Августин и Бернар, потом Таулер, создатель «Немецкой теологии» и его наставник в ордене Штаупиц. Лютер сам издал упомянутую выше книжечку неизвестного руководителя франкфуртского хора; он же сопроводил второе издание этой книги восторженным предисловием уже после того как стал реформатором9. Еще в его сочинении «О свободе христианина» повсюду встречает нас терминология и символика мистики. Но в период, когда его творчество стало более зрелым, Лютер полностью покончил как с мистическими идеями, так и с мистическим языком. Представления Бонавентуры о соединении души с Богом он определил как «пустую фантазию и мечтание»10. Он же предпринял борьбу против того авторитета, перед которым склонялась вся средневековая набожность и теология, — против Дионисия Ареопагита. Он выразительно предостерегает против его «Таинственного (мистического) богословия» и от аналогичных книг других авторов, в которых много написано о бракосочетании духа и в которых Бог рассматривается как жених души, а душа — как невеста Бога. «Это лишь собственные учения авторов, которые они принимают за высшую мудрость. И я когда-то этим занимался, конечно, не без большого вреда. Я говорю вам: «Ненавидьте это «Мистическое богословие» Дионисия и подобные книги, в которых содержатся похожие басни, как чуму» 11. Лютер все же не отважился лишить Ареопагита нимба апостольского авторитета, который был создан христианством, но в его идеях он видел неоплатоническое наследие античности. «Своим «Мистическим богословием», вокруг которого невежественные теологи поднимают так много шума, он принес самые большие неприятности. В нем больше платонизма, чем христианства, и я не хотел бы, чтобы чья-нибудь святая душа когда-нибудь знакомилась с этой книжицей»12. К этому же выводу пришли современные историки церкви (прежде всего Гуго Кох13) в результате подробного сравнения текстов, который много столетий ранее предвосхитил Лютер своей проницательной интуицией, возможной лишь для религиозного гения. Радикальный разрыв с мистикой, чьи корни уходят в неоплатонизм, расчистил дорогу обновлению библейской религии. Это обновление было не механическим, а оригинальным творением; оно не относилось к отдельным новозаветным текстам, а было направлено на внутреннее психологическое ядро религии, творцами которой были пророки Израиля и которая достигла своей высшей точки в Иисусе, а в Павле и в Иоанне приобрела всемирную универсальную форму. Лютер освободил основные силы этой религии, при этом выделив нажные элементы исконного христианства. Вся иудейская апокалиптика, которая продолжала жизнь в исконно христианском ожидании конца и в хилиасти-ческих предчувствиях христианских сект, была приглушена и отодвинута на второй план. Исконно христианская приверженность св. Духу (Enthusiasmus), ????????, '??????? (Рим. 8, 14) вместе с чудесными движениями души (что было возрождено евангелическими сектами, крестителями, квакерами и индепендентами) была изгнана на периферию; строгое священное рвение и убранство павловских христианских общин нашли новое пристанище в кальвинистском «государстве Бога»; мистико-аскетические мотивы, которые Павел вдохнул в духовную жизнь позднеантичного мира, были обособлены; его понимание священного, возникшее из синкретических культовых мистерий, было полностью переоформлено и одухотворено. Только типичные и основные черты библейской религии обновил и реформировал Лютер. Он чисто психологическим образом так осмыслил внутреннее ядро религии, что психология религии, которая старается предвидеть типы религиозного опыта, может этому только удивляться. Эта мысль будет более ясной из примеров отдельных противопоставлений мистической и библейско-евангелической веры 14. В религии Лютера возникает новое чувство жизненной основы, которое находится в резком контрасте с мистическим; это то самое основополагающее чувствование, которым одухотворены ветхо- и новозаветные личности. Корни мистики — в пессимистической оценке мира как естественной жизни души: во всем сотворенном, в пространственно-временной ограниченности видит мистик лишь несовершенное, преходящее или совсем бессущ-ностную видимость и скопище страданий. Он бежит от мира и заключает себя в свою собственную внутреннюю жизнь; он убивает естественные страдания, порьшы воли и волнения чувств. Он стремится к «освобождению от творения», к «разрушению». Если в нем умерла естественная жизнь и для него не существует более преходящих ценностей, тогда посылает ему свет мир бесконечного, святого, абсолютного, божественного, в который он погружается в безмолвной отрешенности и блаженном покое или к которому он устремляется и по которому тоскует в пламени страсти, до тех пор пока он может созерцать его и наслаждаться им в полноте его блеска. После того как земные страсти прервутся, захватят его страсти небесные, и он даст им имя, которым обозначают самое святое из всех человеческих страданий — любовь: 'egos, "amor", "Minne". И эта мистическая любовь не будет ни покоиться, ни отдыхать, до тех пор пока не изнурит себя своим горением, пока любящая душа не сольется со своим возлюбленным предметом, пока в экстазе субъект и объект, любящий и возлюбленный, не сольются в неразрывное единство. И эта мистическая страсть по "fruitio Dei" *7* (здесь: «слиянию с Богом» — лат.) в экстатическом порыве любви есть метафизическая эротика; неудивительно, что она, как в романском и германском средневековье, так и в Индии и Персии, говорила языком естественной любви. Но она не только говорила тем же языком, но и любила теми же чувствами: опьянение чувств вплоть до бессознательного наслаждения, пассивное растворение вплоть до полной неразличимости, мягкая женственная отдача вплоть до самопожертвования, иногда также жесткая скрытность и сердечное утешение — все это основные настроения средневековой мистики Божества, которые наряду с более холодной и уравновешенной мистикой бесконечного царили в высших слоях религиозной жизни, когда на сцену вышел Лютер. Эта крепкая, здоровая и мужская личность была исполнбна совсем иным восприятием жизни. Лютер не зачах от аскетическо-пессимистической мировой тоски и скуки, для его сильного чувства действительности этот мир тварей не был как для мистика бессущностной *8* видимостью, несовершенной копией или печальным преображением более высокого духовного мира. Лютер принял мир таким, каков он есть, с его радостями и страданиями, с его ценностями и недостатками. Он принял действительность серьезно — всю действительность с ее бездной нищеты без утешения и демонического зла. Он пережил «нужду» ("Not") — это любимое слово Лютера, как и псалмистов, — во всей ее тяжести и ужасе, как внешние жизненные неудачи и притеснения, так и страх совести, возбуждающие и приводящие на грань отчаяния. Но эта великая нужда не приводит его, как мистиков, к бегству от мира и отрицанию жизни; нет! — как пророки Израилевы, как паломники, как Павел, бросается он храбро, в страхе и печали сердца, в мир и искренне обнимает жизнь. Из восприятия полной опасности и несправедливости жизни поднимается полная сил и свежая воля к ней вопреки отчаянию и смертельной нужде; страх и трепет уступают место доверию и созиданию; из внутренней разорванности рождается непоколебимая и радостная жизнеутверждающая надежда. Лютер называет эту решительную и смелую надежду старым библейским словом «вера». Вера для Лютера, так же как и для личностей Ветхого и Нового Заветов, заключается не в принятии определенных религиозных учений, не в «воспоминании о Боге», но в «живой отважной надежде на милость Божью, надежде, настолько определенной, что он не устает об этом повторять. Такая надежда и сознание милости Бога делает его радостным, упрямым и веселым по отношению к Творцу и сотворенному миру». «И так ты видишь, что значит верить в Бога, это значит в борьбе обрести такое сердце, которое станет сильным и не отчаивающимся по отношению ко всему, что могут черт и мир, к нищете, несчастью, грехам и стыду»15. Эту веру показывает Лютер в самых различных и тончайших нюансах. Сердечная надежда на Бога доносится из этих поэтических строк:
Теория типов личности Айзенка также основывается на факторном анализе. Его иерархическая модель структуры личности включает типы, черты личности, привычные реакции и специфические реакции. Типы представляют собой континуумы, на которых между двумя экстремумами располагаются характеристики индивидов. Айзенк подчеркивает, что типы личности не являются дискретными и что большинство людей не подпадает под крайние категории. В отличие от Кеттела, Айзенк видит лишь два главных типа (суперчерты), лежащих в основе структуры личности: интроверсия—экстраверсия и стабильность—нейротизм. Рассмотрены явные особенности поведения, являющиеся результатом комбинаций этих двух типов. Например, люди, являющиеся одновременно интровертами и стабильными, имеют тенденцию контролировать свои поступки, в то время как экстраверты, отличающиеся стабильностью, склонны вести себя беззаботно. Айзенк утверждает, что индивидуальные различия по этим двум суперчертам, точно так же, как и третий фактор, называемый психотизм — сила суперэго, тесно связаны с нейрофизиологическими особенностями человеческого организма. Айзенк придает генетическому фундаменту черт личности гораздо большее значение, чем Кеттел. Айзенк разработал несколько опросников для оценки трех основных суперчерт, лежащих в основе его иерархической модели личности. Был описан личностный опросник Айзенка, а также проведенное с его применением исследование, демонстрирующее разницу в поведении между интровертами и экстравертами. Вопросы для обсуждения 1. Выберите какого-нибудь человека, которого вы хорошо знаете, и перечислите его или ее существенно важные индивидуальные характеристики. Являются ли эти характеристики тем, что Олпорт подразумевает под центральными диспозициями? Насколько полезна концепция центральных диспозиций для описания личности повседневным, разговорным языком?