Заключение Теория из первоисточника. Отрывок из самоанализа Итоги главы Ключевые понятия Библиография Глава 7. Женские теории Основные понятия Подход к психологии женщины, центрированный на отношениях (relational approach) Смена эталонов Модель внутреннего «Я» Связь (connection)
Если сопоставить рост населения России с ростом населения в европейских странах с 1500 до 1700 года, то они находятся примерно на одном уровне: население России увеличилось за этот период с 16 до 24 млн, или на 150%, тогда как в европейских странах, вместе взятых, с 70 до 100 млн или на 143%. Отсюда можно сделать вывод: продолжительность жизни в России была такой же как и в Европе - 26-28 лет. В начале XIX века, по расчетам Б.Ц.Ур-ланиса, до возраста 10 лет не доживало 50-52% мальчиков, к середине века эта цифра возросла до 60%; смертность в молодых и зрелых возрастах равнялась смертности в старших возрастах и это естественно сказывалось на показателе продолжительности жизни. Социологические исследование продолжительности жизни русской деревни А.И.Шингарева изложены в книге с весьма символическим названием: "Вымирающая деревня". В начале XX века в России проживало 130 млн человек, в Африке 110, в Северной и Латинской Америке, вместе взятых, - 145 млн. Как видно это величины одного порядка, но к началу 90-х годов в СССР - 287 млн, в Африке - 610, в обеих частях Америки - 700 млн. Снижение рождаемости - недостаточный аргумент, для убедительного объяснения столь значительных различий в темпах роста. П.А. Сорокин, анализируя русскую историю с 1914 по 1922 год, выделил ряд независимых переменных - война, голод, революция, которые определили весь строй новейшей отечественной истории, прежде всего демографические изменения или, по выражению классика социологии, "отрицательную селекцию". Особенно сильно пострадала мужская часть населения зрелого возраста, причем больше всего в европейской России. Аналогичные данные получил другой исследователь - демограф и социолог С.Г.Струмилин. "Красное колесо", уничтожая кулачество "как класс", на самом деле уничтожало самый широкий слой населения - крестьянство. По данным историка А.В. Антонова-Овсеенко к 1940 году жертвами гражданской войны, террора, голода и коллективизации пала четверть взрослого населения страны - 57 млн человек. По расчетам американского демографа Рудольфа Руммеля коммунистический режим с 1917 по 1987 год истребил 62 млн человек. Дискуссионным остаётся суммарное число потерь в Великой Отечественной войне. С точки зрения современных исследователей, прямые потери в этот период составили примерно 26-27 млн человек (косвенные в полтора раза больше), при этом почти три четверти потерь - мужчины. 14 Питирим Сорокин в работе "Современное состояние России" утверждал, что войны и революции губят генофонд страны, убивая преимущественно его лучшие элементы: а/ наиболее биологически здоровые; б/ трудоспособные энергетически;
Из того, что я сказал до сих пор о посылках, на которых Гегель пытался построить идею современного государства, кто-то мог бы предположить, что дальше он попробует развить концепцию демократической, универсалистской и секулярной формы нравственной жизни для современных обществ. Как хорошо известно, этого он не сделал. В некоторых отношениях Гегель приближается к такой концепции в тех частях своей теории государства, где говорится о самоуправлении коммун и корпораций, об общественном мнении и свободе печати или о парламентском представительстве. Но частичные его уступки демократическому духу современного западного мира всегда соединены у него с принципиальными возражениями против идеи демократии в применении к современному миру.. Гегель отвергает именно политическое толкование принципов естественного права как принципов демократического участия и принятия решений в современном обществе. Его философские доводы против этого весьма сложны, но в конечном счете не очень убедительны. Основные аргументы Гегеля — это: (1) «коммуналистское» возражение против индивидуалистской антропологии теорий естественного права; и (2) аргумент, относящийся к дифференциации и сложности современных обществ. Согласно первому аргументу, идея демократии, как она развита в теориях естественного права, «абстрактна», потому что антропологические предпосылки и принципы отрицательной свободы, которые входят в состав общественного договора, слишком слабы, чтобы обосновать демократию как форму нравственной жизни. Согласно второму аргументу, сложность и функциональная дифференциация современных обществ и, в особенности, появление деполитизированной сферы гражданского общества не допускают ничего похожего на все-проникающую прямую демократию в современном государстве. Если первый довод улавливает сложность определенной формы нравственной жизни по сравнению с простотой принципа «абстрактного» права, то второй констатирует сложность современных обществ рядом с простотой прямой демократии. Но обе эти «посылки» вместе с «заключением» Гегеля не образуют правильного силлогизма: Гегель никоим образом не доказал, почему невозможно «перевести» универсалистские принципы естественного права в жизнеспособную концепцию демократической формы нравственной жизни для современных обществ. Это своего рода «слепое пятно» в гегелевской «Философии права». Я думаю, что его частично можно объяснить тем, что Гегель, хотя и был «коммуналистским» политическим философом, в конечном счете воспринимал «дух» как субъективность, а не как интерсубъективность1*. Но другая часть объяснения состоит в том, что гегелевская сова Минервы начала свой полет немного рано: Гегель не имел личного опыта демократических традиций, а Америка была пока еще очень далека. Прусская же монархия, даже в своей идеализированной версии, очевидно, не была последним словом европейской истории. Соответственно сказанному, прав был Маркс в своей критике гегелевской теории государства, настаивая на демократическом существе европейской истории. «Демократия, — пишет он, — есть сущность всякого государственного строя». И далее: «Демократия относится ко всем остальным государственным формам как к своему Ветхому завету»15. К несчастью, однако, разработка Марксом этой идеи осталась «абстрактной» точно в гегелевском смысле. Его концепция свободной ассоциации производителей, которые коллективно регулируют свой обмен веществ с природой после того, как капитализм преодолен, на деле означает утопическую перспективу коллективного жизненного процесса, единство и гармония которого спонтанно возникает из социального взаимодействия полностью освобожденных индивидов. Эта благородная анархистская утопия представляет собой внеполитическую трактовку идеи демократии. Но против такой трактовки еще остаются в силе аргументы Гегеля, о которых я говорил выше. В Марксовой концепции нет ни «отрицательной» свободы, ни политических институтов, ни функциональной и системной дифференциации. Следовательно, можно утверждать, что Маркс вместо решения проблемы институации свободы в современном мире, которая так и осталась нерешенной Гегелем, просто изгнал ее16. Маркс поставил на ноги не Гегеля, а Руссо. Как мы знаем, цена, уплаченная за пренебрежение политическим измерением свободы в марксистской мысли, была высокой. Государства, пытавшиеся воплотить его утопию в практику, оказались гораздо более репрессивными, чем государство, которое когда-либо мог вообразить Гегель. Не Маркс, а Токвиль был тем мыслителем, кто всерьез занялся гегелевской проблемой, как можно представить себе современную демократическую форму нравственной жизни. Конечно, эта терминология не принадлежит Токвилю, как и его анализ американской демократии не является откликом на «Философию права» Гегеля. Но поскольку дело идет о понимании основной исторической проблематики и прояснении проблемы свободы, книгу Токвиля «Демократия в Америке» можно считать очень хорошим соответствием и дополнением гегелевской «Философии права». Для обоих авторов французская революция с ее внутренней диалектикой освобождения и подавления человека была решающим историческим опытом. И главный их интерес сосредоточен на том, как возможна политическая институация свободы в эгалитарном гражданском обществе, которое они оба считали необратимым результатом буржуазных революций. И для Гегеля и для Токвиля гражданское общество воплощало разрушение старого (феодального или аристократического) политического порядка. Оба видели в его учреждениях эгалитарный порядок отрицательной свободы, сконцентрированной на правах собственности. Оба признавали освободительное содержание гражданского общества с его универсализацией прав человека. Наконец, и тот и другой ясно видели, что эгалитаризм гражданского общества не только не был еще равноценным с институацией политической свободы, но и, с одной стороны, был пока совместим с различными формами деспотизма (например, с бюрократическим деспотизмом централизованного современного государства, деспотизмом неограниченного правления большинства и т. д.), а с другой стороны, этот эгалитаризм, все вобравший в себя, мог быть равносилен распаду всякой социальной солидарности. Гегель выразил эту интуицию в своих возражениях политическому, т. е. демократическому, толкованию теорий естественного права. Сердцевиной этих возражений была мысль, что рациональная общая воля, вероятно, не могла бы возникнуть из столкновения атомарно представленных собственников, чьи социальные отношения, в основном, характеризуются распадом всех коммунально-общинных связей солидарности, которые удерживали людей вместе в предыдущих типах обществ. Токвиль, хотя и менее теоретичный, чем Гегель, в сущности, использовал тот же аргумент с единственным заметным отличием терминологического характера: поскольку для него термин «демократия» в первую очередь обозначал эгалитарную реализацию «отрицательной» свободы в современном гражданском обществе, поэтому его проблемой стал вопрос: как свобода может быть осуществлена в демократическом обществе? Хотя отправной точкой для размышлений и Гегеля и Токвиля был исторический опыт упадка духа и институтов политической свободы в послереволюционной франции, они пошли разными путями в поисках альтернатив: Гегель думал, что нашел жизнеспособную альтернативу в несколько идеализированной прусской монархии; Токвиль, напротив, повернул к изучению второго великого революционного общества своего времени — американского общества. И здесь он нашел нечто такое, чего недоставало не только послереволюционному французскому обществу, но и всем великим континентальным державам Европы того времени: дух свободы, который стал формой нравственной жизни.
